— Это, к сожалению, неотъемлемая часть полицейской рутины. В смысле — газетная история. Думаю, недельку или около того будет невыносимо, а потом все забудется.
— Нет, — мотнула головой Нана, и шапка белоснежных волос колыхнулась. — Люди этого не забудут. Некоторые из них будут напоминать тебе об этом до конца твоих дней. Как это говорится: «Не можешь изменить эпохи — не преступай ее закона».
— А в чем я преступил?
Нана ручкой ножа смахнула со стола крошки:
— Сам знаешь. Почему вы с Джеззи Фланаган что-то делаете тайком, если между вами все честно? Если ты ее любишь, то ты ее любишь. А ты ее любишь, Алекс?
Я не сразу ответил Нана. Конечно, я люблю Джеззи. Но насколько сильно? И к чему это приведет? И должно ли это куда-нибудь вести?
— Не знаю наверняка, во всяком случае, в том плане, в каком ты спросила… — пробормотал я наконец. — Мы сами пытаемся это понять. О возможных последствиях мы оба знаем.
— Алекс, если ты по-настоящему любишь ее, — заявила бабуля, — то я тоже люблю ее. Я люблю тебя, Алекс. Просто иногда ты берешься рисовать на слишком большом холсте. Иногда ты уж слишком ярок, чересчур своеобразен — во всяком случае, для мира белых.
— За это ты меня и любишь, — констатировал я.
— Это лишь одна из причин, мой милый. В то утро мы с бабулей долго не вставали из-за стола. Мы сидели вдвоем: я — огромный и мускулистый, и моя хрупкая, изящная, но тоже очень сильная Нана. И все было как раньше, в том смысле, что ты никогда не повзрослеешь, покуда рядом мама и папа, или же бабушка с дедушкой, и уж конечно, если рядом бабуля Нана.
— Спасибо, старушка, — сказал я с нежностью.
— Гордись этим! — как всегда, последнее слово оставалось за ней.
В то утро я несколько раз пытался дозвониться до Джеззи, но ее не было дома или она не брала трубку. Автоответчик был отключен. Я все вспоминал нашу ночь в Арлингтоне. Как она была возбуждена, взволнована… До приезда «Нэшнл стар».
Я хотел поехать к ней домой, но передумал. Хватит с нас фотографий и статей в газетенках, покуда процесс не окончен.
На службе в тот день со мной почти никто не разговаривал. Если раньше я сомневался, то теперь сомнения рассеялись: я осознал, насколько все серьезно. Это был удар. Я направился к себе в кабинет и просидел там долгое время в четырех стенах с чашкой кофе, глядя на стены, покрытые записями моих соображений о похищении. Я испытывал одновременно чувство вины, возмущения и бешеной злобы. Хотелось бить стекла, что я и делал раза два после того, как убили Марию.
Сидя за своим казенным письменным столом спиной к двери, я вперил глаза в свое недельное расписание, но не видел перед собой ничего.
— А-а, наслаждаешься одиночеством, скотина, — послышался за спиной голос Сэмпсона. — Твой вид навевает тоску. Ах ты, чертов кусок жареного мяса.
— Уж не думаешь ли ты, что все понимаешь? — спросил я, не оборачиваясь.
— Я думал, ты поговоришь со мной, когда сочтешь нужным, — заявил деликатный Сэмпсон. — Ты знал, что я знал о вас двоих.
Мой взгляд был прикован к следам, оставленным кофейной чашечкой на планах. Эффект Браунинга? Да что, наконец, происходит? Или память и все остальное подводят меня в последнее время?
Я развернулся и уставился на Сэмпсона. Он вырядился в кожаные брюки, черную нейлоновую фуфайку и старомодную шляпу. Наряд эффектно дополняли солнцезащитные очки. Он явно старался быть очаровательным и отзывчивым.
— Как ты думаешь, что происходит? — спросил я. — Что они говорят?
— Никто не испытывает восторга от того, как продвигается это дерьмовое дело о похищении. Слишком мало народу полетело сверху. Думаю, они подыскивают агнцев для заклания. Наверняка ты будешь одним из них.
— А Джеззи? — Но я уже знал ответ.
— И она — за то, что якшается с ниггером. Похоже, не все новости до тебя дошли.
— Что там еще?
Коротко выдохнув, Сэмпсон поведал мне свежие новости:
— Она неожиданно исчезла, возможно, ушла из службы. Это произошло лишь час назад, Алекс. Никто не знает наверняка, сама прыгнула или подтолкнули.
Я тотчас набрал номер офиса Джеззи. Секретарша ответила, что сегодня ее не будет. Я позвонил домой. Ответа не было.
Тогда я поехал туда, пару раз превысив скорость по дороге. По радио вещал Дерек Мак-Гинти. Мне нравится его голос, особенно если не вслушиваться в слова.
Дома у Джеззи никого не было. Спасибо, хоть журналисты не бродили вокруг. Видимо, нужно ехать в ее домик на озере. Я позвонил в Северную Каролину с уличного телефона, и местная телефонистка ответила, что номер отключен.
— Когда это произошло? — изумился я. — Только ночью я по нему разговаривал!
— Сегодня утром, — был ответ. — Он был отключен только сегодня утром. Джеззи исчезла.
Скоро должны были огласить приговор по делу Сонеджи-Мерфи. Одиннадцатого ноября присяжные удалились на совещание и вернулись лишь через три дня. Не прекращались слухи о том, что они никак не могли решить, виновен или невиновен подсудимый. Весь мир между тем пребывал в ожидании.
Утром Сэмпсон заехал за мной, и мы отправились в суд вместе. На улице вновь была теплынь, после краткого похолодания, предвещавшего наступление зимы. Я не переставал думать о Джеззи даже на подъезде к Индиана-авеню. Уже неделю я не видел ее и гадал, не приедет ли она в суд услышать приговор. Она сообщила мне, что находится в Северной Каролине. И это было все. Я вновь в одиночестве, от которого уже отвык.
Джеззи у здания суда я не обнаружил, зато узрел, как из серебристого «мерседеса» выбирается Энтони Натан собственной персоной. Настал его звездный час. Борзописцы буквально слетелись к нему, как голуби к помойке.